Андрей Кончаловский: Мне звонила одна женщина по ночам и молчала

Андрей Кончаловский, советский, американский и российский режиссер, рассказал о лучших собственных фильмах, знаменитых коллегах, отношении к женщине в России и Анджелине Джоли.

Родившись в семье советского поэта Сергея Михалкова, автора текста гимна СССР и не менее известного Дяди Степы, он получил не только неплохое образование, но и возможность неординарно мыслить. В результате даже в первых его вполне конъюнктурных фильмах в общую канву вплеталось неожиданное для советского кино свободомыслие, а также цитаты лучших западных кинорежиссеров.

Сняв революционный даже по мировым меркам Романс о влюбленных, появление которого на экранах Страны Советов вызвало небывалый ажиотаж, Кончаловский решился на необычный для отечественного кинематографиста поступок - уехал в Голливуд. Амбициозный и талантливый человек из СССР был замечен боссами киноиндустрии мира - так из советской знаменитости он превратился в американскую, автора экранизации Одиссеи великого Гомера.

Сегодня Кончаловский живет в Москве, купаясь в лучах собственной славы, а также славы своей жены, актрисы и автора кулинарных телепроектов. Последнее занятие, которое приносит немалый доход, Кончаловский однажды придумал для супруги сам.

Теперь режиссер мало снимает, казалось бы, больше увлечен театром, чем кино, и немного преподает. А также празднует юбилеи: в конце августа Кончаловский отметил свое 75-летие, а в середине осени - 50-летие творческой деятельности. В связи с этим не только в России, но и на украинском телеканале 1+1 проходит ретроспектива его фильмов.

- Мне кажется, люди там, на том конце линии, сознание теряют, когда слышат в трубку: “Это Кончаловский”…

- Да бросьте. (Смеется.) Это в вас говорит христианское чувство идолопоклонничества.

- Ну вы же сами испытывали священный трепет к Акире Куросаве или, скажем, Луису Бунюэлю.

- Правильно. Я ведь тоже христианин. (Смеется.)

- К нынешней ретроспективе. Лет пять назад австрийский режиссер Михаэль Ханеке сделал американский авторемейк собственного фильма "Забавные игры". Во-первых, потому что хотел достучаться до американской аудитории, а во-вторых, чтобы достучаться до современного зрителя вообще - ведь меняется язык восприятия. Вы, будь такая возможность, стали бы переснимать хоть часть своих фильмов?

- Конечно, Ханеке или какой-нибудь Вуди Аллен могут делать ремейки своих картин каждые пять-десять лет. Но это тяжело, и нужны немалые деньги. Я бы все свои картины снимал иначе сейчас. Я же изменился. Мы под влиянием окружающей среды, воздействующей на наше сознание, сильно меняемся. У нас теперь есть интернет, память короткая. Никто не знает телефона своей жены - потому что кнопки есть, нажимаем. Поэтому зритель другой, и у него терпения не хватает. Многие картины 30-х, 40-х, 50-х годов сегодняшний молодой человек не всегда может воспринять. Даже (режиссеров Андрея) Тарковского или (Микеланджело) Антониони. Они уже не в состоянии увлечь современного зрителя.

- А если пофантазировать, как бы выглядел ваш фильм "История Аси Клячиной", которая любила, да не вышла замуж сегодня?

- Ася Клячина никак бы не выглядела сегодня. Невозможно снять сегодня Асю Клячину, потому что этой жизни больше нет. Все-таки Ася Клячина была снята при таком тоталитарном режиме, который слегка дал трещину, в которой можно было снимать не "Сказание о земле сибирской" или "Кубанских казаков", а уже какие-то картины, где были проблески правды. Моя картина обошлась без этих проблесков. Там все - правда. Мы просто поехали и стали снимать крестьян, с их грязными фартуками, уборными и прочим. Она была шоковой с точки зрения эстетики, потому что это простые люди и нормальная жизнь. Кстати говоря, крестьянам картина не понравилась.

- Вот я хотел как раз спросить. Вы ведь специальный показ для них делали…

- Не понравилась. Они сказали: “Ну, чего это нам показывают Маньку? Мы Маньку и так видели в жизни косую такую! Лучше покажите мне Ладынину (звезда советского кино) какую-нибудь. Так, чтобы красиво было”.

Я могу понять - эта картина не для них. Эта картина в общем для людей, которые пытались и пытаются понять сущность русской колхозной, читай - народной жизни. Но колхозная жизнь - это была особая вещь. Люди не могли уехать никуда, у всех паспортов не было. Это была странная жизнь, такое рабовладение, в котором людей заставляли работать, и они работали, чтобы есть. Это было коллективное рабство, в котором люди умудрялись быть счастливыми.

Вообще несчастливых людей в то время не было. Они были все за колючей проволокой. Страна делилась на несчастных людей за колючей проволокой и счастливых людей, которые не хотят за колючую проволоку, поэтому они счастливы. Картина вот о таком экзальтированном счастье этой советской жизни.

- Крестьянам фильм не понравился, чиновники из Госкино его вообще зарубили и отправили на полку. Помните свои тогдашние ощущения?

- Какие ощущения? В говне! А какие ощущения? Отчаяние, бессилие и прочее. Но вы знаете, в этом смысле советская власть… Это иллюзия - думать, что советская власть была абсолютно бесчеловечна. То есть да, было все ужасно, это правда. Страх пронизывал, правда. Но из режиссеров, которым не дали работать после какой-то картины, был только один - (опальный советский режиссер, автор фильма Комиссар Александр) Аскольдов. Запрещенные картины были у Тарковского, у меня, у (Владимира) Наумова.

Но все мы получили возможность работать дальше, снимать. Чтобы вы понимали: в Голливуде очень сложно получить работу, если ваша картина провалилась. При советской власти тратить деньги государственные не было проблемой.

- Асю Клячину не приняла советская власть, а Романс о влюбленных - напротив, противники советской власти и западные коммунисты…

- В общем, я с театром соприкоснулся в первый раз, когда я взялся снимать "Романс о влюбленных", потому что это очень театральная вещь. Потом мы пустились в эксперименты, стали осветительные приборы вносить в кадр. А дальше вообще обнаглели и показали съемочную группу, включая меня самого. В итоге я решил: уж делать, так наотмашь. И музыку добавить, и джинсы, и мотоциклы, и длинные волосы - все то, с чем боролась тогда комсомольская дружина. И в том числе мой приятель Бернардо Бертолуччи, который был активным членом итальянской компартии.

Когда он посмотрел картину, он был раздосадован: “Андрей, ты меня расстроил. Мы тут в Европе боремся с американским империалистическим влиянием, а ты что показываешь? Рок, гитары…”. Я ему очень завидовал. Я тоже хотел бы бороться с империализмом в Италии, а не здесь, в России. (Смеется.) Приехал такой роскошный любимый человек на огромном красном Mercedes - автомобиле немыслимом для советского человека! - смотреть мое коммунистическое кино…

- Если вглядеться в ваш плакат, посвященный ретроспективе в честь 75-летия, вас запросто можно спутать со знаменитым Акирой Куросавой.

- Да? Интересно. Знаете, я не выбирал плакат. Меня уговорили советники, в том числе и жена. Женщины, в общем, уговорили. Говорят: “Вот, давай это!”. Я не понимал, на кого именно я там похож - то ли на Куросаву, то ли на какого-то мафиози, который в тюрьме сидит. Потому что полосатая рубашка… (Смеется.) - Кто бы мог подумать, что вы так подвержены женскому влиянию! - Это нормально. Мужчина не может быть отделен от женщины. Женщина во многом делает мужчину. Особенно у нас. Другое дело, что в России, к сожалению, она позволяет к себе относиться так, как относились к женщине в Средние века, - как к сексуальному объекту, наложнице… Она может даже в Bentley сидеть, а там внутри - XIV век в их с мужчиной отношениях. И женщина это терпит.

- Однажды в Канне я спрашивал Анджелину Джоли, какие именно фильмы отца ей нравятся больше всего. И она назвала "Избавление" Джона Бурмана и ваш "Поезд-беглец".

- Анджелина может так думать, но она же все-таки не кинокритик, она актриса. Хорошая очень. Я ее помню маленькой совсем. Ей было лет пять, когда я с ней познакомился. Мы как раз с ее отцом Джоном Войтом обсуждали его роль… Все происходило в их доме.

Я сейчас вспоминаю другой эпизод, связанный с "Поездом-беглецом". В Канне. Я встретился там с Сережей Бондарчуком, он был членом каннского жюри, кажется, и тогда впервые посмотрел мой фильм. И он сказал: “Ну, ты и залудил, ну ты и хитер”. А у него глаз еще такой всегда был… цыганский: “Ну ты и хитер… Что снял-то!”. Я говорю: “А что?”. - “Как на свободу вырвался, да?” (Смеется.) Я уже тогда жил в Америке. Он что-то еще прочитал в этом.

Ну, да, вырвался на свободу. Но, честно говоря, я очень шел за Куросавой в смысле философии. Это абсолютно дзен-философия. Все относительно, все эти победы. Относительна вся эта свобода. Что такое свобода, никто не знает. Ты можешь быть абсолютно свободен и готов к смерти. Наверное, ты больше всего свободен, когда тебе нечего больше терять.

- Вы снимали по чужим сценариям и собственным, экранизировали книги. А как часто в основу фильма ложились случаи из вашей жизни?

- Так или иначе, но даже когда переносишь на экран Антона Чехова, то личный опыт примешивается к классике. Но интереснее всего с (моим фильмом) "Домом дураков" все вышло. Я этого почти никому еще не рассказывал. У меня когда-то в Америке была идея, которая возникла еще в России. Коротко расскажу: мне звонила одна женщина по ночам и молчала. В 11 часов вечера, в час ночи. Доводила меня. Я вешал трубку, потом стал говорить. Потом в конце концов я вытянул ее на разговор. Она стала рассказывать свою жизнь. А затем я выяснил, что она была фанаткой. Нет, не моей - Муслима Магомаева. И она знала про Магомаева все. С кем он живет, как живет, на каком этаже, кто цветы приносит. Она буквально жила у его подъезда. И меня поразила такая женщина, которая служит одному человеку, никогда его не увидев.

И я подумал, что можно снять картину. Я стал думать в Америке о том, чтобы снять картину о женщине, которая с Элвисом Пресли живет в душе. Но это не получилось. А потом, когда я вернулся в Россию, началась вторая чеченская война, я уж снял Одиссею, увидел по телевизору репортаж про брошенную психиатрическую клинику у абхазской границы… И вот как-то вдруг совпали две истории - этот сумасшедший дом и вот эта девушка, которая любит нечто недостижимое, - в какую-то одну историю. И ей, девушке, место, конечно же, в таком доме.

- Сейчас кино стало искусством очень доступным. Всякий теперь мечтает снять свой фильм - хоть на фотоаппарат, хоть на iPhone. Но никто не может объяснить, для чего это ему нужно. Вы часто задаетесь вопросом, для чего снимаете?

- Раньше я думал, что я творю для вечности, для человечества. Теперь я так не думаю.

- Почему?

- Потому что все будет забыто. И очень скоро. Через десять лет уже забудут Федерико Феллини. Да что десять лет? Уже сейчас Феллини мало кто знает. Это как у (российского писателя Виктора) Пелевина: “Все прошлое уходит, смывается, как разводы на песчаной стене… Смывается, смывается волной. Все будет забыто”. Если что-то обо мне останется, так это мои книги. Потому что они глубоко интимны, это людям было и будет интересно во все времена.

По материалам Корреспондента